В.Черкасов-Георгиевский «150-летний безбожник-интеллигент А.Чехов среди гениев русской литературы»
Послано: Admin 30 Янв, 2010 г. - 13:47
Литстраница
|
На нынешнее 150-летие А.Чехова как было, так и осталось мне вспомнить, что я написал о нем в своей книге «Генерал П.Н.Врангель – последний рыцарь Российской Империи» в 2004 году:
«Нам важно упоминание о ростовском Реальном училище имени Государя Императора Петра Великого, куда пошел учиться Петя Врангель. Это было время жесткой сшибки общественного мнения по поводу двух систем образования: классического (классическая гимназия) и реального (реальное училище).
Так называемые позже революционные демократы Чернышевский, Добролюбов, Ушинский и прочие 'прогрессисты' пытались сокрушить позицию консервативного министра народного просвещения Д. А. Толстого и его сторонников, доказывая, что классическое преподавание 'мертвых' латинского и греческого языков 'оторваны от жизни'. Они либерально настаивали, чтобы основное внимание учащихся уделялось предметам естественно-математического цикла. Консерваторы, люди глубоко верующие, аристократические, отстаивали свои исторически гуманитарные взгляды на эллинское и римское 'детство Человечества', обратившееся в Христианство, чтобы задержать развитие материалистических воззрений, на их глазах беспощадно выкашивающих духовную основу русского Православного Царства. Однако 'дети': кроя тургеневского нигилиста Базарова, спящего на гвоздях Рахметова от Чернышевского, свободомыслящего барона Николая фон Врангеля, -- затыкали за пояс 'отцов', и, конечно же, отдавали, ежели имели, своих детей в реальное училище.
Им так тогда была нужна проклятая реальность жизни, которая через считанные десятилетия кроваво растопчет и их чеховские идеи, что вот-вот небо будет в алмазах, а не в большевистских звездах. Ведь не случайно же разночинский писатель Чехов вдоволь наиздевался в рассказе 'Человек в футляре' над преподавателем именно греческого языка Беликовым. Мы не встретим в литературе того времени и потом в школьной классике СССР отвратительнее по занудности образа, как показан этот вдохновенный гимназический учитель языка, на котором русские познакомились со Святым Писанием, который и остался 'оселком' наших святоотеческих произведений:
'Через месяц Беликов умер: Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие: Ах, свобода, свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?'
Нет, не правда, господа чеховы, чернышевские, с вашей 'всепозволительной' свободой! Потому что и преподавание церковно-славянского языка, потом добитого с еще большей легкостью, столь насущны в нашем Отечестве с другими теперь давным-давно 'мертвыми' дисциплинами не только для развития умения мыслить, а и спасения в прямом смысле этого слова. О том писал еще в 'крепостническом' 1854 году православный философ И.В.Киреевский в Записке 'О нужде преподавания церковнославянского языка в уездных училищах' министру народного просвещения А. Норову, объясняя, что в училище:
'Мальчик не получит ни привычки, ни, следовательно, охоты к чтению книг церковных, между тем как от дьячка он хотя не вынесет никаких знаний, но вынесет именно эту привычку к чтению церковных книг, а вместе и любовь к церковному богослужению. Потому один мальчик, выйдя из училища, хотя знает много, но обыкновенно скоро забывает все, чему учился, если же займется чтением, то единственно чтением переводных романов... Между тем другой мальчик, не получив в своем учении собственно знаний, получил однако же средство и потребность к живому приобретению именно тех понятий, которые всего важнее для человека и которые он приобретает ежедневно более или менее, вникая в высокий смысл церковного богослужения. Для одного дверь просвещения затворилась вместе с дверью его училища. Для другого, напротив, только при окончании его учения раскрылась дверь в высшее училище -- Церковь'.»
(Источник: Часть первая (1878 -- 1901). ИСТОКИ РОДА И СЕМЬИ. Глава 3: Детство и юность Петра Врангеля.)
Печально идейное Чеховское наследие как ПОДЛИННОЕ «зеркало русской революции». Это Чехов невольно зеркалил, а не граф Л.Толстой, как агитпропил Ленин про «матерого человечищу». Непроходимо-печальны чеховские образы интеллигенции, пробалтывающей Россию. Точно так же и сам Чехов, не верующий в Бога, рисуя с себя, Отечество пробалтывал. Главный идиотизм его героев, что они непременно ожидают «увидеть небо в алмазах», лет через сорок эдак обязательно уверены в «новой» России. И точно через этот срок алмазами засветились редкие жиринки в баланде уже не интеллигентиков, а их совецкого подобия -- образованцев-зэков в ГУЛаговских бараках…
Несчастный Чехов «выдавливал из себя раба» всю его уныло-чахоточную жизнь, а выдавил все, что дорого таким аристократам, барам, вельможам русской литературы, как Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Достоевский, Л.Толстой, Бунин. Сын таганрогского лавочника Чехов так и не сумел подняться над своим происхождением, явив великий образчик НАСТОЯЩЕГО русского интеллигента, чтоб им пусто и на том свете было. Чеховские интеллигенты, роняя табачные крошки по измятым пиджакам, слезливые от разглядывания скверного оттиска поганых шрифтов подпольных текстов, дружно заместили цвет русской истории – дворянство. Из их подслеповатости, неряшливого интеллектуализма, болтологии, безбожия вызрел Февраль 1917, потом -- крушение величайшей Российской Православной Империи.
Ну да, этот Чехонте был мастером мелкого рассказа. Не случайно не хватало у него ДЫХАНИЯ даже на повесть, не говоря о Романе. Не потянул на эпика из упомянутых и Бунин. Его романная «Жизнь Арсеньева» слаба по каркасу, разветвленной философии жизни, и всякому такому, необходимому роману. И Бунин был отвратительнее Чехова в нравственном плане, ведь смел жить на глазах у своей жены с молодой любовницей… Однако какова пропасть в их произведениях по Русской боли, великодушию, щедрости сердца! Бунин – прекрасный помещик (хотя «никогда не имел ничего кроме чемодана»), выехавший на охоту розовым белоснежным утром, когда золотисто пахнут солнечные лучи… Чехов – лавочник за конторкой, всевидящий человечков, набившихся в смрадную от бриолина, пудры залу магазина на московском Кузнецком мосту или закусывающих в прокуренном станционном буфете.
У Чехова НИЧЕМУ не научишься, он не созидает, а лишь разъемлет. Писатель же обязан чему-то научить, что-то построить в душе читателя. Поэтому наиболее бездарны Чеховские пьесы. Они естественно взяты на величайшее превозношение такими же, как он, российскими и космополитскими интеллигентами по всему миру. Режиссеры, театроведы этой обоймы, захватившие теперь все подмостки, твердят о «загадочности» драматургии Чехова, потому что не скажешь же об их звонкости, глубине, философичности, о любом таком, что СРАЗУ ясно, например, из вещей Шекспира. ПОшлы, смехотворно-выспренны все эти переживания за Вишневый сад, монологи к Шкафу, «в Москву, в Москву!», «мы будем работать»… для всевозможных алмазов… И как в 1960-х смогли дельцы заморочить мир, что некая плебейская группа «Битлз» -- гении повыше моцартов, так и о театральной Чеховиане твердят, разбрызгивая слюни, уже с век.
Самый гениальный из русских писателей -- Пушкин. Правда, не за его удивительно-складные стихи и супер-краткую прозу, а потому что ОДИН придумал русский литературный язык, на котором писать и говорить до сих пор – высшая проба. Самый Православный и самобытный это Гоголь. Их вообще – истинно-православных из литературных гениев -- всего двое с Достоевским. А все-таки лишь Лермонтов сумел написать непостижимое:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Граф Лев Толстой был моим самым любимым писателем. Я перечитывал его «Войну и мир» семь раз – столько, сколько сам он переписывал, правил ее текст. И каждый раз, закрывая последнюю страницу, знал, что снова том открою. Наверное, было бы так бесконечно, потому что восхищенно светило для меня изо всех-всех раскидистых извивов домотканых холстов, только кажущихся мешковиной, графской прозы. Как великолепно-небрежно брошены мощными игральными костями на ломберы читателей, выточены его «Казаки», «Два гусара», «Хаджи-Мурат», «Алеша Горшок»! Из очарования этой барской прозой, разметанной словно пупыристыми громадными лопухами на краснодеревском бюро прадедушек, я и впитал толстовское нескончаемое «было» в основу строя своего литературного стиля. Сие БЫЛО, пока я не осознал, за что Л.Толстого Святой Синод отлучил от Церкви. Было то лет тридцать назад, когда я начал воцерковляться, по всем правилам пытаясь соблюдать уставы Церкви. С тех пор я никогда не перечитывал Толстого.
Что же сказать в этом пантеоне еще о Чехове? Да, наверное, то же, что когда-то писал я и о Пушкине. О том, что заместила для россиян великая русская литература в XIX -- начале XX века Святоотеческое наше наследие. Писатели сумели, а читатели по немощи духовной вобрали, захотев вобрать, не то, что «доказывали» святые Серафим Саровский, Игнатий (Брянчанинов), а вот что понаписали пушкины, толстые и наконец чеховы. Такая наша русская судьба и такая наша Русская Голгофа.
17/30 января 2010. Память преподобного Антония Великого
|
|
| |
|
